ПОД КОВАННЫМ НЕМЕЦКИМ САПОГОМ

"Огненная колесница"

(продолжение)    

 Разгрузка проходила, как всегда. Подходили человек 8—10 к двуколке, приподнимали ее за дышло и опрокидывали прямо в общую яму. Вдруг один из трупов ожил. Голый, он сел в яме и попытался встать. Мы испугались и разбежались. Отбежали немного, остановились и смотрим. Мертвец говорить не может, так только рот раскрывает. Тогда конвойный немец подошел, что-то бормоча, и выстрелом размозжил ему голову.
      Начались разговоры, что в лагере появились людоеды.
      Усиленно передавали, что в лагере появилось много мяса. Его поджаривают на кострах, варят, продают, то есть меняют на разные вещи.
      В общем лагере участились случаи, когда стали обнаруживать руиы с обрезанными мышцами ног, с вскрытой грудной полостью. Во время очередного обхода госпиталя немецкий врач Лейпельт принес в аптеку завернутое в бумагу сердце. Собрались пленные врачи, чтобы определить, чье же это сердце? Вывод был единодушный: сердце человеческое. Немецкие власти обыскали значительную группу пленных и у некоторых нашли вареное, явно человеческое, мясо. Люди не отрицали, что такое мясо они ели. Вновь поступающие в лагерь и еще не истощенные под влиянием таких разговоров отказывались ночевать в общих бараках. Им чудилось, что на них смотрят злыми, голодными глазами.
      Тогда фашистские власти решили одного из тех, у кого нашли человеческое мясо, повесить. Казнили публично в лагере. На большую площадь к кухне согнали весь лагерь.
      Гестаповец Курт Миллер в сопровождении конвоя из семи автоматчиков привел свою жертву. Это был казах лет 24-25, среднего роста, плотного телосложения. Трудно сказать, почему выбор пал на него. Ведь, как потом говорили, он даже не был уличен в преступлении. У него только найдено несколько кусков подозрительного мяса.
      Казах держался спокойно, шел твердо. Руки у него были проволокой стянуты назад. Несмотря на страшный холод, он был без шинели, в одной гимнастерке. Вот подвели его к наблюдательной выш­ке около кухни и остановились. Под вышкой стоял стол, на нем шбурет. Миллер держал в руках небольшой сверток, а когда развернул его, то там оказалась булка хлеба, примерно весом около полутора килограммов. Гестаповец разломил его и дал обреченному. Тот безразлично стал есть. Из помещения кухни рабочий принес большую миску баланды и поставил перед казахом. Кто-то дал ему ложку.
      И казах спокойно, с тупым равнодушием ел баланду с хлебом, не глядя на окружающих, и казалось, не понимал, что здесь происходит.
      Два полицейских полезли на вышку и через перекладину продернули петлю. Толпа молчала. Только позади шел неясный шумок. Наконец с хлебом и баландой было покончено. Казах окинул толпу безразличным взглядом. Мне казалось, что он и сейчас не понимал, что с ним хотят делать и зачем собрано столько народа.
      Миллер жестом показал казаху на необходимость влезть на стол и сам полез первый. Вместе с ним влезли на стол еще два немца из конвойных. Снова связали казаху руки, развязанные перед едой. На грудь ему повесили дощечку с надписью по-русски. Глаза не завязывали.
      Полицейские помогли обреченному залезть на табуретку и накинули ему петлю на шею, затем спрыгнули со стола. Гестаповец подошел к казаху и сильным ударом ноги выбил из-под его ног табуретку. Эту «честь» немец не доверил своим холуям-полицейским. Наконец повешенный затих. Миллер отпустил его. Дали команду расходиться. А труп еще в течение десяти дней зловеще висел рядом с кухней, где раздавали пищу. Теперь каждый мог прочитать и надпись на дощечке: «Повешен за людоедство». Но разговоры о людоедстве не прекращались. Часто в госпиталь приносили куски мяса, иногда сердце с целью определить «какое», и диагноз был один и тот же — человеческое.
      Однажды переводчик Бифель, находясь в комнате врачей, проговорился, что в Рославле размещается штаб армейской группировки и ему на днях надо быть там.
      Русские врачи попросили Бифеля доложить командующему армейской воной группировкой о положении в лагере. Была еще у некоторых из нас надежда. Бифель обещал передать просьбу пленных. Мы ждем. Дней через семь Бифель пришел, сопровождая врача Лейпельта. После обычной бесцельной беседы немец ушел. Он зашел к врачам и сказал:
      - Мне удалось поговорить с начальником штаба — генералом. Когда генерал выслушал просьбу, то весь гнев обрушил на меня. "Неужели вы, - заявил генерал, — фольксдойч, не понимаете, что именно так надо относиться к большевикам-пленным? Чем больше их подохнет, тем будет лучше". Потом он мне показал приказ, устанавливающий рацион и порядок содержания советских пленных. При этом сказал, что этот рацион и порядок одобрены фюрером.
      Вот и все. Разговор окончен. Больше переводчик ничего не сказал. А нам стало больно, что наши врачи могли обратиться с такой просьбой к своим врагам.
      Мы  постарались разъяснить нашим врачам, что создавшееся положение  в лагере не случайно. Эта система, одобренная Гитлером, и направлена исключительно для определенной цели. Ведь все знали, что в начале войны Гитлер много разглагольствовал о слишком большой плодовитости славянского населения и выразил надежду, что во время войны будет уничтожено несколько десятков миллионов славян. Вот этой-то цели и содействовал лагерь с таким рационом. Мы старались также разъяснить, что исправить положение не в силах один или несколько немцев, даже если бы нашлись такие немцы. Сама система немецкого фашизма — вот в чем зло. И людоедство в лагере — это не результат тирании одного или нескольких немцев, это система гитлеризма, и с ней надо бороться.
      Позорнейший каннибализм Рославльского лагеря падает на голову Гитлера и его подручных.

     стр.